Элла Манжеева о своем фильме «Белой дороги!» и калмыцком кинематографе

Проект «Белой дороги!» снимался около 10 лет. Почему так долго?

Если говорить про какую-то понятную причину, то у нас были проблемы с финансированием. Я написала первый драфт сценария в 2013 году, наш проект был отобран в резиденцию Берлинале в 2015-м, потом было еще «Ателье» Каннского фестиваля. И все было готово, у нас были партнеры, но Минкульт несколько лет не поддерживал проект. Но можно на всю эту историю посмотреть и так, что на самом деле мне просто нужно было время, чтобы повзрослеть и понять, что было заложено в этом тексте, который был написан моим подсознанием.

 

Как менялась идея картины за это время?

Сценарий менялся сильно, а идея — нет. Но главное изменение произошло в самый последний момент перед съемками, когда я утвердила на главную роль Тимура Бубеева. Практически все переписала под него. В изначальном варианте сценария главный герой был политконсультантом, а не рэпером, как Тимур. И вообще, изначально проект был более социальным. Но в какой-то момент я поняла, что делаю не социальную драму, а фактически снимаю современный эпос. И это диктовало другие законы, ритм, дистанцию.

 

В «Белой дороги!» очень много калмыцкой мифологии, калмыцких народных традиций, отсылки к которым едва ли считают российские и европейские зрители. Не могли бы вы о них рассказать?

Да, я думаю, что эти отсылки, конечно, мало кто поймет, но мне кажется, что этот фильм можно смотреть, ничего специального не зная о калмыцкой культуре. В основу положен эпос «Гэсэр». «Поверженный Гэсэр лежит на поле брани, в небе появились три птицы, это сестры Гэсэра прилетели его спасти». Гэсэр — символ эгрегора победы народа, его витальности,— он и есть Алдар. Когда я писала аннотацию в 2015 году, то там было написано, что я — это Алдар, а мать — это моя родина. Она умерла, а я делаю вид, что она жива. Тогда это была поэзия…

 

Были ли у вас какие-то визуальные референсы? Потому что я, когда смотрел «Белой дороги!», вспоминал и Цай Минляна, и Апичатпонга Вирасетакуна, и индийское авторское кино.

Если говорить о фильмах, то мне очень понравился «Пылающий» Ли Чхан Дона, мне показалось, что там вот похожая атмосфера, и, наверное, этот фильм стал для меня в каком-то смысле референсом. Но главным референсом для нас была степь — эта линейность, ее горизонт определили и всю стилистику фильма. И анаморфот тоже был выбран, чтобы передать этот горизонт в степи.

 

У вас много планов, снятых с верхней точки. Это потому, что одним из героев фильма является пространство?

Великая степь — один из героев фильма. И эта верхняя точка создает атмосферу присутствия этого духа: герои всегда не одни — кто-то за ними наблюдает.

 

В «Белой дороги!» очень много сложнопостановочных сцен, снятых одним кадром. Почему?

Наверное, любовь к длинным планам у меня началась, когда я сняла свой студенческий одноплановый фильм. Есть какая-то магия в том, чтобы наблюдать за героями, как они меняются, непрерывно, без монтажа. А эти кадры в «Белой дороги!», кстати, отчасти импровизационные. То есть мы репетировали, конечно, но репетировали состояние, а в момент съемки герои сами разводили мизансцены. Мы не знали, что они будут делать, и это создавало некоторые проблемы для операторской группы. Эти длинные кадры задают определенный темпоритм повествованию, дают ощущение вечности. Во всяком случае, мы пробовали смонтировать это кино плотнее, но тогда уходит интонация, настроение, атмосфера.

 

В какой-то момент кажется, что еще немного и фильм превратится в настоящий хоррор. У вас не было желания уйти чуть больше в жанр?

Нет, мне не хотелось заигрывать с жанром. Мне хотелось создать в реальности нереальность. И это, по-моему, гораздо сложнее, чем уйти в чистый жанр. Снять фильм, как будто его действие происходит в голове у главного героя. Такой daydream. На этом построен весь фильм. Так был написан и сценарий: фильм же смонтирован по сценарию, он не родился на монтаже. То, что мы видим на экране, происходит у Алдара в голове, и это — его реальность.

 

В «Чайках» все критики отмечали довольно сильный эмансипаторный потенциал, поскольку вы говорили о проблемах женщин в Калмыкии. Почему главным героем «Белой дороги!» стал мужчина?

В моей метафизике женщина — это помощник творца. А мужчина — это символ победы. И все зависит от того, насколько женщина верит в него. Эльза, героиня «Чаек», не верила. И в этом ее слабость, поэтому ее муж умер. Это роль женщины в жизни монгольского, калмыцкого мужчины: она всегда за его спиной и пули подает, а он стреляет. Женщина становится героиней, когда его убили,— только тогда она садится на коня и берет в руки оружие. Вообще-то, мы живем в патриархальном мире, нравится нам это или нет. Да, безусловно, есть феминистское движение, есть квир-культура, но даже Запад при всей своей толерантности остается очень патриархальным. И нужно признать, что это еще долго будет так.

Мне все-таки кажется, что в «Белой дороги!» вы говорите о патриархальных традициях совсем не только в положительном ключе. Например, показываете пьяных мужиков, которые ведут себя максимально отвратительно по отношению к женщинам.

Ну какая же это традиция? Когда люди говорят о традициях и их сохранении, то все же хотят сохранить только хорошие традиции. А пьяный мужик дома — это не традиция. Пьяный мужик дома — это пьяный мужик дома.

 

Как и на что вы сами жили все эти 10 лет, пока делали свой второй фильм?

Половину этого срока я была замужем, и Александр меня кормил. Но вообще-то за эти 10 лет я, можно сказать, построила целую киноиндустрию в Калмыкии. Открыла четыре кинотеатра. Провела какое-то невероятное количество кинолагерей, иногда по два в год. Мы сняли больше 50 короткометражек с ребятами, и многие из них потом поступили в киновузы. Я проводила мастер-классы, устраивала показы, привозила режиссеров в Калмыкию. В прошлом году в рамках киношколы мы купили профессиональное оборудование для съемок: камеру, объективы, свет, звук. Когда я снимала свои первые короткие метры, все и всех приходилось везти из Москвы. Теперь у них есть киносообщество, на что снимать и где показывать.

 

А как вообще в Калмыкии относятся к кинематографу? В Якутии якутское кино собирает полные залы, поэтому стал возможен и феномен якутского кино. А в Калмыкии какое отношение — к вам, например?

Ко мне — очень уважительное. У меня люди не берут деньги в магазине. Но такого бума, как в Якутии, в Калмыкии нет. И, вы знаете, мне кажется, тут есть такой момент, очень важный. Депортация. Она сыграла огромную роль в нашей идентичности. Я думаю, что многое из того, что происходит в Калмыкии,— последствия этой травмы. А еще, наверное, дело в том, что мы — кочевой народ, и изобразительное, перформативное искусство у нас появилось не так давно. У нас очень хорошо было развито устное народное творчество, у нас есть свой эпос «Джангар». Но сравнивать нас и нашу культуру с народами, которые создавали свое изобразительное искусство веками, по-моему, бессмысленно.

 

Тема депортации 1943–1944 годов не табуирована в калмыцком обществе?

Слава богу, пока нет. Но это сложный вопрос, и мы не узнаем, пока не попробуем. Опыт соседних республик показывает, что такая проблема существует.

 

Возможно ли сегодня снять об этом кино?

У меня была заявка фильма на тему депортации. Но это очень дорогой фильм, и это фильм про очень большое горе. Одна женщина принесла мне тетрадь, дневник. Там рассказана страшная история про женщину, которая ждала сына всю жизнь, а когда, пройдя всю войну, он нашел ее в Сибири, она ему сказала: «Это ты так плохо воевал, что я заслужила такую старость?» Она в поезде потеряла всех — невестку, внуков, маленького сына. И она ему не простила этого до конца своих дней. Вот эта злость от войны, от горя настолько ее поглотила. И женщина, которая мне принесла эту тетрадь, хотела, чтобы я поставила эту историю. Но мне кажется, что у меня нет сил столько страдать. Это же годы страданий. А потом, социальные темы, наверное, меня лично как режиссера волнуют в контексте потери памяти о Великой степи. Мы же у себя отняли право создавать мифы и воспевать героев давным-давно. Обесценили свой духовный опыт, занимаемся только какими-то секулярными проблемами. Для меня в этом смысле поворотным моментом стал разговор с профессором Александром Капланом, который занимается нейрологией и искусственным интеллектом. Я одно время погрузилась в проблему сохранения калмыцкого языка и узнала, что Google осваивает языки, в том числе редкие и умирающие. Я подумала — о, как круто! И на какой-то выставке подошла к Каплану с вопросом: «Скажите, пожалуйста, ведь, правда, Google нас всех спасет?» А он так очень по-доброму ответил мне: «Милая, да, конечно же, Google выучит все, но ты же понимаешь, что это не имеет никакого значения без твоего ДНК? Вот пока в твоих жилах течет эта кровь — ты танцуй свои танцы, пой свои песни, говори на своем языке. Тогда это имеет значение. Никакой Google за тебя этого не сделает». И, вы знаете, это меня так тронуло, что я стала петь. Я отменила все свои социальные проекты на тему сохранения калмыцкой культуры и поняла, что должна быть ответственна прежде всего за себя и быть живой традицией. Важнее то, насколько хорошо я знаю свою культуру, насколько хорошо я говорю на калмыцком языке. А то, что же, я всех тут собираю на похороны своей идентичности? Столько усилий прикладываю, а сама толком не понимаю калмыцкий, песен не знаю?

 

На похороны?

Да, я будто все время кричала: смотрите, смотрите, она умирает! «Джангар», наш калмыцкий эпос, исчезает, исчезает язык! И не понимала, что прежде всего сама не занимаюсь этой культурой, не развиваю ее внутри себя и своей семьи. Я поэтому стала учиться петь протяжные песни — ут дун, чтобы напомнить себе, что я и есть живая традиция. В 2022 году состоялся мой дебют. На «Документе-15» в Касселе я исполнила восемь протяжных песен. Перформанс так и назывался: «8 песен о горе Богдо».

 

В «Белой дороги!» есть довольно жуткий эпизод поездки героини с дальнобойщиком, которая чуть не заканчивается изнасилованием. И там затрагивается тема русского шовинизма. Насколько это больная тема для Калмыкии?

Очень больная. Очень больная. Я больше скажу: когда я была беременная, то люди в московском метро в меня тыкали отверткой в спину. Соседи кричали вслед: «Эта сука еще и размножается!» А моя однокурсница говорила мне в лицо: «Ты представляешь, я захожу в метро, а там ни одного русского лица». Я ее спрашиваю: «И ты мне это говоришь?» Вот это страшно. Это просто страшно. Когда я подписывала договор на фильм «Чайки», бухгалтерша спросила: «Она что, еще и читать умеет?» И это я еще жила внутри Садового кольца. Но это происходит не только в России. Как-то мы участвовали в одном европейском воркшопе, это были ковидные времена, и там в Zoom присутствовали 18 членов комиссии фонда «Евримаж». И председатель комиссии при всех задал мне вопрос, смысл которого был в том, что он сомневался в том, что калмык может быть политконсультантом. Это был большой скандал, после которого президент фестиваля прислал официальное письмо с извинениями.

 

Как вы считаете, можно ли, поднимая такие темы в кино, что-то изменить в обществе?

Когда я спустилась в бухгалтерию и сказала, что они должны меня как минимум уважать, потому что они будут получать зарплату за то, что я на русском языке написала сценарий, который был опубликован в «Искусстве кино», и снимаю по нему фильм, мне никто слова больше не сказал. То есть когда я ответила на оскорбление, бухгалтерша замолчала. Поэтому — да, я думаю, что об этом нужно говорить. Говорить о том, что бытовой расизм в России существует и что это огромная проблема. И что русские люди даже не замечают, как сильно это в них проявляется. Меня сейчас удивляет, как многие русские по национальности люди уехали в Кыргызстан, в Казахстан и начинают с головой погружаться в центральноазиатские темы, говорить о деколонизации. А я помню, сколько еще недавно в них было пренебрежения и снисходительности к тому, что сейчас они пытаются полюбить, понять и прочувствовать.

 

Ну, может быть, это не одни и те же люди?

Наверное, ситуация, в которой они оказались, дала им возможность увидеть мир и себя иначе. И понимать слово «русский» иначе. Я сама живу во Франции, и когда я уехала, то первое, что я осознала,— сколько русскости во мне. Вот такой парадокс: находясь в России, я постоянно пыталась как-то отстроиться, отделиться, а когда уехала, то вдруг поняла, какой важной частью меня является именно русская культура. И я не могу объяснить западным институциям, что не все так однозначно с моей любовью к моей родине. Что у меня с ней свои, очень сложные отношения. Я ее ненавижу, я ее люблю, и я не могу без нее жить. Но я не русская, я калмычка. Лежу на той горе, поверженная, на плоти своих воинов. Где мой славный Гэсэр, где мой Джангар, мой Хонгор Алый Лев? Я тихо пою свои протяжные песни, и мой голос никто не слышит.